ОДИНОЧЕСТВО В ЖИЗНИ И В ТЕКСТЕ

Опыт вживания в проблему

Самому одинокому философу посвящается

«Людям постоянно нужна акушерка и почти все

идут разрешаться от бремени в кабак,

в коллегию, где мелкие мысли и мелкие проекты прыгают, как котята.

Но когда мы полны нашими мыслями, то нет никого, кто помог бы нам,

кто бы присутствовал при трудных родах, и, сумрачные и тоскующие,

мы несем в какую-нибудь темную дыру наши новорожденные,

тяжелые, бесформенные мысли. Нам не хватает солнца, дружбы.»

Фридрих Ницше

«Что пользы в юности, ежели к ней примешана закваска старческой печали?»

Эразм Роттердамский

«Ты одинок, это правда, но не сам ли ты искал одиночества?»

Лисбет Ницше

Проблема

 С одиночеством принято связывать одиночество в жизни, родовую отчужденность, а уже потом отчужденность душевную. Но одиночество как бытие-вне-рода есть лишь прелюдия к более глубокому одиночеству – одиночеству наедине с собой.

            Это одиночество, как и одиночество родовое, реализуется в мире культуры. Культуру слагают тексты. Возможна ли еще большая эскалация одиночества – одиночество в собственном тексте? И если да, то как влияет на него одиночество жизненное?

 I. Одиночество и культура

1

           Наличие  текста – признак  одиночества. Одиночества  столь  же   древнего, как   и  сама    культура – в  тексте выражается  то, что  невыразимо в жизни. В жизни как общении. Текст  противостоит  общению.

            Конечно, мне  могут возразить: общение возможно и в самом тексте, и самим текстом.

            Но в первом случае это   само-общение, во  втором   его   характер   настолько  разорван,  что   напоминает обмен вещами. Диалог   есть  суррогат  общения; общение – отношение    в   деятельности, стремящееся  к    преодолению   дискретности. Общение   есть  общее дело.

             Однако  общее  дело   неосуществимо  без  культуры, культура  же  невозможна  без  текстов. Общение  как   опыт  соборности и  текст  как  опыт    одиночества   пронизывает  человеческую   жизнь, создают ее    удивительную   трагическую  напряженность.

             Культура  есть  общение.  Общение  времен и пространств. Нам предстоит понять теперь нечто менее очевидное – смысл    одиночества в культуре. И более конкретно: в чем смысл одиночества в тексте как атоме культуры?

2

            Текст есть дело одного.

            Это результат непонимания, иногда  насмешки. Полная адекватность себе  в общении замораживает способность создания  текстов.  Идеи становятся быстрыми  и слишком пластичными, ими  обмениваются, их  выбрасывают  пригоршнями, собеседник  дробит  их, они  теряют  форму. Диаложество  с   неокрепшими   идеями  часто    приводит  к   превращению  их  в   пустоцветы.

           В  тексте  оборвать себя  могу лишь я  сам. В   дописьменную  эпоху  необрывание обеспечивается  художественностью текста – вот  одна  из  причин    невозможности   науки   в   дописьменные  времена. 

           Культура  как    творчество   в    своих   началах  есть  поток  одиночеств, опыт и  результат  непохожести     на      большинство. Текст   возникает   как стремление быть иначе и дальше и, в то же время, как порыв   избавиться    от     одиночества.  И    это   стремление, и   этот  порыв   есть   желание   увидеть мир  похожим  на  себя.  Это   лечение   мира   самосовершенствованием.

3

           Испытание    мудростью есть  испытание  одиночеством.  Рождение  духовного – это  отрыв   от  вех,  от  вех как ориентиров. Необходимо уйти  в   себя,  чтобы  стать   значимым  для  других.  В  этом одиночестве   высшее  напряжение    и     устремленность, отрешенность от   социума, который  еще  не  создал  и  не  понял  тебя  и   твоего  образа.  Одиночество   здесь  есть первенство. Оно   имеет  возвышенный   характер.

            Это  одиночество-жертва.

4

          Культура – странный плод одиночества.

          Одинокий   сказитель   сочиняет  песню, сидя  у костра.   В   багровых  сумерках  округ – чуждое  племя, грызущее  кости, позади  в сумраке –  грубый  тотемный  идол.

           Сказитель сочиняет  сказку.  Он   забывает   о     родителях  и   братьях-каннибалах, о  вкусе  крови  во  рту… Племя   заворожено.  Перестают  жевать,  замирают,  лишь  треск  костра  и   слова,  объединенные  странным  ритмом – ритмом, которого  еще    никогда  не   было.

           И  блеск   глаз   странного  подростка, который  через   десять  зим  сам  станет     сказителем.  Когда   меня  уже   не  будет, он  станет  на    мои   плечи  и  смутная  зависть  и  вражда, терзающие  его сейчас,  уступят  место  грусти   и   любви. Мы    с  ним. Снова   будет  жующее  племя, треск  костра, новый  ритм  и    новое   Слово…

           Мы  оба  обречены на  одиночество. Мы   сдружимся  посмертно. Но   из нашего  одиночества    вырастает  единство  племени.  Наши   сказки  не   дают  грубому  идолу  превратиться   в    кусок  мертвого  дерева, они  вселяют  в него    дух  наших   предков.

5

           Каждое   племя   имеет  своего  мистика   и   своего  мага.  Мистик   творит  тексты, маг – действия.  Но   действия эти  не  равноценны  повседневной    деятельности   племени. Магическое   действие  основано  на  тексте,  и  только  текст  поднимает  магию  над  повседневностью. Мистик   сочиняет,  маг  интерпретирует, мистик    созерцает, маг  властвует.

          Это   самое  древнее   и   самое  глубокое  разделение творчества.

6

          Маркс хотел избавиться от мистики вообще и заменить ее магией. Созерцательность не нужна. Зачем созерцать посюстороннее? Его нужно менять.

          Это – стремление  убить одиночество. Одиночество  видения  трансцендентного. Но оно возвратится вновь бездуховным и отчаявшимся.

          Усмешка Маркса над Плотином есть усмешка шамана над сказочником.

II.  Одиночество как наслаждение

1

         Одиночество есть ценность. Оно переживается как наслаждение, если переходит в творчество. Это одиночество, добровольно принятое, осознанное и естественное. Можно ли назвать его отшельничеством? Нет. Отшельничество есть одиночество не в творчестве, а в жизни. И на всю жизнь. Творческое одиночество временно – на одно вдохновение, а потому всегда предполагает общение.

2

          Подобное общение означает, прежде всего, восприятие плодов творческого одиночества. Но общение возможно и в тексте. Это не просто диалог персонажей и автора с ними (а также с самим собой), – выше  было  показано, что   диалог  не  есть   полнокровное  общение – это  совместное   проживание, совместное бытие-оживание   персон-героев  и  персон-идей.

         Однако  не    каждый   автор  понимает  это  и  воспринимает  своих   героев  как  реальность, не  менее  значимую, чем  нехватка  денег  или   молчание  любимой  женщины. Часто   переживание  и  культивация  творчества   как  арт-бытия  превращается  в  нечто   вторичное  и  подчиненное  культу быто-бытия, раскрашенного, словно идол, экзистенциальными  красками.  Но  арт-бытие  имеет  свою  экзистенциальную  напряженность. Его  отличие от   быто-бытия   не   есть   отличие  культуры  от   жизни, отличие  возвышенно-статического  от   имманентно-динамического. Это   различие  тональностей  бытия, каждая  из  которых имеет  свое  становление   и свое  ничто. Абсолютное   общение   в   одной  может   обернуться  в другой    абсолютным  одиночеством.

          Но  как   ни парадоксально, принять  одиночество как наслаждение  можно  только с  точки   зрения провотоположной  тотальности. Внутри  нее  оно всегда будет трагичным, а потому  лишь допускающим наслаждение  как  апокалиптическую потенцию.

            Появление одиночества как наслаждения  внутри  всеобщности  бытия  означает  снятие одиночества. Но об этом  немного  дальше.

3

         Одиночество  создания  текста  есть  одиночество  свободы. Свобода  здесь  не просто  в  выборе  должного, а в выборе приятного,  гедонистически  значимого. Больше  того, человек  долга не способен  к  одиночеству; он  не остается  с  собой, он  постоянно  пребывает   в  мире   других   для  других,  долг – цель  и  причина, выносимая  во-вне  его.

            Внутренний  долг, долг  перед  самим  собой  есть  уже  не  долг, а  свобода. Человек  свободы  принимает  одиночество  наслаждаясь, он  реализует себя  для  других без самоотречения.

            Человек  долга, этот  винтик   коллектива, навсегда  одинок  с  самим  собой. Он  теряет  себя. Живя  для  других, уничижая себя  ради  их блага, он  уничижает это  благо – его  несвобода   станет впоследствии   их  несвободой и  их  страданием.

              Самоотречение – это  отречение  от  близких.

              Только  выбрав творческое   одиночество, одиночество   в  свободе, можно перестать  быть  одиноким. 

4

              С  появлением  монотеизма, а если  речь идет о европейской культуре – с появлением христианства, творческое одиночество  становится   одиночеством  только  для мира. Теперь это  общение с Богом, включенность в  поток   надмирового  процесса.  Одиночество становится не  просто  условием  выдумывания   текста, но и  способом изменения  писать  тексты  и  совершать поступки.

5

            Здесь  мы    подходим   к      различению  текста   и   поступка. Любой  человеческий  поступок тоже  есть  текст, ибо  обладает  своей   знаковой   системой, особыми  символами. Но и любой   текст  относится  к  сфере   поступков – действий, выбранных  свободной  личностью. Означает  ли  это, что  текст  переходит  в  поступок, а  поступок стремится  стать  текстом? Да, но  в окружающем  нас  мире   их   границы   гораздо  более четко определены. Может  быть, констатация  отчуждения   поступка  и текста –основной  признак мира, в  котором   мы   живем.

             Наверное, будет  корректным  определить  текст  как  поступок, значение   которого исчерпывается его   символической  природой. Это  последовательность  символов, имеющих  значение  для-другого.

             Поступок – феномен бытия, в  котором  символическое  нечто развивается  в  действие, приносящее  непосредственное  страдание  или  радость.

             Жизнь  есть  система  построения  поступков. Текст   есть  система  начертания  символов. Могут   тексты   слагаться  в  некое  подобие  жизни? Да – и  тогда  они   соединяются  в  мифологию, где  нет  различия  поступка  и  текста, действия  и его  символа, где  все   символическое  деятельно, а все деятельное – символично. Символическое становится   реальным, деятельное – одухотворенным. Жизнь  превращается в  создание текста, текст  поднимается до  жизни.

             В  этом – нарастание-победа  одиночества над одиночеством.

             Но  победа   эта     происходит   в мире    воображения, которому  еще  только  предстоит стать  мифологией. Противоречие   поступка  и   текста   в  окружающем  нас  мире  есть  отчуждение,  порой  переходящее  в  антагонизм, уничтожающий   и  поступок, и  текст. Возможна   ли  победа  чего-то  одного   в  этой  борьбе, не  настроенной  на  синтез,  отрицающий    его  идею как    бессодержательную  и  полную  возвышенной, а потому  опасной  наивности?…

             Современное сознание Запада, сделавшее теоретическое  рационализирование  своим  мифом,  отбрасывает  возможность  такого  единения. Ибо   оно   означает  то,  что   во  всех  культурах  именуется  магией  и    магическим  действом, которое  в  то  же  время  является  искусством, и   трансцендентальная   диалектика    которого  неприемлема  для  мыслителя, посвятившего   себя  категориям   диалектики  обыденности.

            Поступок – это  поступь  жизни. Можно  прожить, не  творя  текстов, но  никто  еще  не   прожил  без  поступков. Вместе   с  тем   живущий  лишь  Поступком   ежечасно   пользуется  волей  и энергией   творца  Текстов.

            Одиночество   создающего  тексты – это  одиночество   в мире   поступков. Незаметно   или   осознанно заменяет он  поступок  текстом, пытается  вместить  жизнь  в  свои  символы  без  изменения   сущности  символического. Творческое   одиночество   поэтому  может  быть феноменом  страдательным.

III. Одиночество  как страдание

1

             Одиночество  в  тексте  означает    включенность  автора  в  знаковый  и   символический  мир,  недоступный  другим  людям, принципиально  иную  семиотическую напряженность  бытия. Принятое  в качестве  высшей  ценности, это  бытие  становится  мифореальностью  одинокого. Таковы  миры  Ницше, Бердяева, Гегеля, Гете… Каждый  факт   интерпретации  и  со-понимания  тяготит,  хочется  со-чувствия, со-действия,  со-дружества. Хочется  любви…              

2

         Вместе   с  тем    одиночество  в  тексте  есть   одиночество  непонятного  и   непонимающего.  В  первом  случае  это  естественная  реакция на неадекватность    восприятия,  иную  его тотальность, во   втором – трагическое  чувство  чуждости  к  собственному  тексту. Это   одиночество  внутри  текста. Оно   может  перейти  от  автора  к   читателю, оно  стремится  стать  отчужденностью.

3

        Отчужденность  от  собственного текста  может  быть двоякой:  это чуждость тексту, написанному  под   воздействием  внешних  причин (как правило, это  результат  заказа   доминирующей  социальной  группы),  и чуждость  интимно-собственному  тексту – выношенному  и  рожденному  своей  волей.

         Первое  отчуждение  понятно  и не   вызывает   особых  вопросов. Отчуждение  второго    рода  более  таинственно.  Это  отчуждение  от  собственного  вдохновения.

           Его   причины   иррациональны  и  темны. Главная   его  особенность – объективация  персонажей  и  идей. Они   становятся  зависимыми   от  автора, им  не  даны  разомкнутость  и   свобода; эта   зависимость   приводит  к  потере  внутренней   связи, обретаемой  лишь  вне   зависимости.

             Автор   может   лишь  говорить  с   персонажем   и   идеей, предписывать  им развиваться  и  двигаться. Но  этот   разговор-предписание  так   и не  становится  жизнью. Он   односторонен  и не   допускает   совместного  переживания, пространства и    времени   общей   экзистенции, погруженной   благодаря   наличию  артефакта   в   вечности  культуры.

4

             Одиночество  возможно  и  в   диалоге, и  при   помощи  диалога.  Такой   диалог    есть   разговор   с  самим    собой,  самодовольный  и   замкнутый  для  других.  Я  удваивается, как амеба, происходит  арифметическое  суммирование   его     частей  или, точнее,  жонглирование   ими. Здесь  текст так    и  не    становится  онтологическим   феноменом, это   факт  гносеологический, нить  между  двумя   половинками  познающего Я. Переход     к    Другому   неосуществим.  Отношение    к    Другому   как   к  другу   невозможно; остается   лишь   само-влюбленность,  само-говорение  и  само-молчание.

5

                Автор  повелевает. Говорит, делает   паузы  и  снова  говорит… Но  вот  поток   его   сознания  и  воли    вздрагивает  и    останавливается.

                Одиночество победило. Он  не  смог   принять героя    как   реальность  близкую и   необходимую  своей   реальности, равноценную ей. Он  не   смог   принять  общения   с ним.

6

              Ученый  не   знает   одиночества, ибо  наука – дело  коллективное; отношение  к  объекту   всегда  опосредовано  группой  авторов, писавших  о  нем. Начиная  с  Нового   Времени  ученые-мастера  некой  конкретной  области   создают   бесконечную   коллективную  монографию…

             Сам   феномен   научного   цитирования    есть   принцип отрицания  возможности   одиночества  в   тексте.

               Ученому-первооткрывателю   так    легко    пережить   одиночество  потому, что  он  перестает  быть  ученым.

7

              Философия   отличается  от   науки  свободой  выбора  одиночества.                       

8

             Рационализм  Нового  Времени, успешно   внедряющийся    в    европейскую    культуру, на  первый   взгляд, стремится  преодолеть   и   экзистенциальное, и  текстуальное    одиночество. Действительно, абсолютная   логичность   системы   поступков  и  знаков, отсутствие   недосказанности  приводят к однозначности   понимания. Но   эта   однозначность  исчерпывается  столь   быстро, что  порождает   одиночество   как  результат  слияния.

            Это   одиночество  в    коллективе, одиночество-тоска  по  чему-то  полифоничному и незавершенному,  одиночество-жажда  иррационального  и   потустороннего. Именно   последовательный   рационализм   приводит   к    мистицизму   в  его   крайних   формах.

9

             Особая   проблема – одиночество  и  обучение. Подавляющее   большинство    людей  способны      учиться  в   коллективе   и посредством  коллектива. Отсюда   неспособность   к    умножению  успехов, когда  остаешься  один  – за  пределами  школьной, студенческой  или    аспирантской  жизни.

              Самое   глубокое  обучение – это  обучение    в    одиночестве. Пусть   оно   проходит  через   страдание, – оно  дает  возможность   преодолеть   отчуждение   от    культуры   гениев   прошлого.

               Неспособность  обучаться в одиночестве  приводит  к   неспособности  писать  тексты…

IY. Воля  к   одиночеству

1

     Все   сказанное  выше  позволяет   говорить  об   особом   стремлении - воле  к   одиночеству. Эту    волю   можно  оценивать   в  этической  плоскости -  в    категориях  добра  и зла, но  ее   нельзя  осудить - она  является   необходимым   условием   осуществления  культуры.

2

     Стремление   к     замкнутости   для  обретения  свободы – вот  как   можно   определить  волю   к    одиночеству. Очень   часто  открытость  коллективу   приводит   к  растворению  несхожести   с   его   средним   типом, и   замкнутость-уединенность, пребывание   наедине    с    собой – единственная  форма  защиты.

3

            Разные  типы  культур    по-разному   относятся  к  этой  воле – от  полной   негации   до   безоговорочного    поощрения.

            Но  нет   ни   одной    культуры, которая  бы  выносила     практический  запрет   на   волю   к    одиночеству – такая  культура   теряет  своих  лидеров   и   перестает   существовать.

4

            Для   того, чтобы  быть великим, нужно стать  одиноким.

                                  Y. Одиночество   и    равнодушие

1

                Текст  создается   в   одиночестве. Но   для    того, чтобы   он  не   остался  в одиночестве, необходимо   ощущение   мира    людей   вокруг  меня. Точно   огромная   неясная   тень  стоит  над   автором – окружающее Мы, миллионы   и   биллионы  настоящих   и   будущих.

                 Является   ли   ощущение их  присутствия   злом? Нарушает  ли   оно   чистоту   творчества?

                  Чтобы   ответить  на   эти   вопросы, необходимо   осознать  возможные  формы   отношения  Мы к   автору   и   его   тексту.

2

             Одинокий   человек  вызывает    кратковременное  любопытство, которое  может  стать  постоянным  лишь в  том   случае, если он ведет  скандальный  образ жизни.

              Воля  к  одиночеству   для  большинства  чужда  и   неинтересна. Восприятие   ее    рождает   равнодушие. Множество   глубоких  текстов   появились  в    атмосфере    равнодушия. Это – первая  форма   отношения  МЫ  к   автору.

3

            Она  обволакивает    как  туман, и  пробиться  через  него  бывает  труднее, чем  преодолеть  открытую    вражду – здесь   противник  не   представляет   собой   персоны,   с   которой   можно  бороться. Равнодушие  принципиально   безлико.  Оно   не    требует   воли   для  своего    возникновения, а  потому  нужна    сверхволя  для  того, чтобы   вынести  это, особенно  если  это  касается  близких людей.

4

     Равнодушие    означает, что я  должен либо остаться   в  окружающей  среде – стать  таким  же   холодным  к  своим  проблемам,  либо  внедрить  небезразличие, интерес   к   себе, добиться  славы.

YI.  Одиночество     и  слава

1

         Одиночество, добившееся  успеха, – сделавшее   свои  занятия   общезначимыми, – порождает  вокруг  себя  целый  смерч  внимания  и   интереса. Пораженное   равнодушие  сгущается   в   плотную  и   подвижную субстанцию  и, наконец, исчезает  совсем.

        Критерием   успеха выступает покупаемость  произведений   в   демократическом   обществе   или   признанность   их  кастой   жрецов  в  обществе  тоталитарном. Принципиальное  значение  имеет  поэтому  реклама  в  самых  разных  ее  формах – от  кричащих    и   массовых  до   утонченных   и  персональных.

        Но  как    все  начинается?

2

          Каждый   автор  имеет  свою  среду. Рано   или  поздно  вокруг  него   образуется   группа  людей,  принимающих   его  творчество  и  верящих  в его    возможности. Десять   человек  убеждают  тысячу,  тысяча   влияет  на  сотни тысяч.

          Но  есть  еще   необъяснимые, сверхрациональные пути  успеха  гениальных   произведений…

3

         Обретя   славу, автор  попадает   в   зависимость   от  внимания   окружающих. Он  действует, неосознанно  пытаясь  угодить, постепенно теряя   одиночество-самость. Должности и  почести  не   даются  даром, как  писал  Ницше. Именно   поэтому  продолжения  нашумевших   произведений (особенно   это  касается романов  и   фильмов), как  правило, не  столь  интересны. В  них  отсутствует  энергия  изначального,   чистого замысла.

4

       Слава  может  растворить  границы    одиночества, но  может  сделать  одиночество  нестерпимым. Таково    одиночество  Мартина  Идена, ставшего  богатым   и   знаменитым. Утвердившись   в  жизни  при  помощи   своих     текстов, он   в  какой-то  момент  ощущает   иллюзорность  этого  утверждения; любимая  женщина, принявшая    его  славу, становится  чужда  ему, крушение  ценностей  приводит  к  самоубийству.

5

      Слава  порождает   подражание. Знаменитый   автор   получает  в   награду  десятки   последователей, пытающихся  копировать  его  манеру  и  стиль. Такое   покушение  на   одиночество приводит  лишь   к  его  развитию.

     Одиночество  отражает  во   множестве   кривых  зеркал, поток  его  бытия  теряет  целостность  и  становится   раздробленным, вынесенным  вовне.

YII. Одиночество  и  Бог

1

      Во  всех   культурах    одиночество  является    важнейшим  условием   общения  с  Богом. Чем   ярче  персона, тем  в  большей  степени   нуждается  она   в    единоличном  диалоге  с  Абсолютом. И  наоборот – низкое  сознание  не  может   общаться  с  ним  без  коллектива. Это   не   исключает    соборности, это  указывает  на    первичность   персонализма   по  отношению к  ней. Любое   религиозное   единение  перед  лицом  Бога   имеет  смысл  только   как  единение   в   свободе.

2

        Зачастую  идея  Бога  во  Мне   является     единственно   возможным   условием   остаться   одиноким   в  обществе    недостойных.

         Переживание   идеи Бога  есть   переживание   перехода   исторического  времени   во   Всеединство   времен,  в  Вечность, где    происходит  Абсолютное   преодоление   одиночества  как   отчуждения  от   любви  к  Самому   Себе.

           Идея   Всеединства   времен – как  высшего  разрешения  трагических   коллизий  жизни  и   единения   абсолютности  и    развития – проникает  в   текст   произведения   одинокого, и  лишь   она  сообщает   ему  ценность, которая  переживет   свое   время  и   одиночество  в  нем.

3

       До  конца  развернутая   вера  в  Бога   делает   одиночество  невозможным.

YIII. Одиночество  и дьявол

1

     Дьявол  приходит   к  одинокому. Акт    искушения  – акт   личностный, искушенный   расписывается   кровью    вдали   от     окружающих.

Дьяволу   нужна  аудитория    только  для   подготовки.

2

     Дьявол   приносит   с  собой   идею   смерти  как   абсолютного  одиночества  во  времени. Это  идея   невозможности  Вечности.

3

Дьявол   сам   одинок.

Одиночество  дьявола  в   неспособности   любить. Созданные  им   миры   чужды  ему.

IX. Одиночество   женское  и  мужское

1

         Мужчине  легче, чем  женщине,  развить  волю   к    одиночеству; женщина  стиснута   необходимостью   продлить  род    как  процесс  рождения  и  смерти, быть  при-роде,  за-мужем.

        Женщина  всегда  подавлена   одиночеством…

2

Женщина   продолжает    род   во  имя  рода  и  поэтому  всегда  зависит от   оценки  родом  ее   положения  при  мужчине.

3

      Пресловутое    одиночество   вдвоем   означает     сломленность  воли  к  одиночеству, отсутствие  мужества (и  женственности) быть  одиноким  для  того, чтобы  найти   истинное   преодоление   одиночества.

4

     Когда  мужчина  знакомится    с  женщиной, это не   обязательно  означает, что  он   хочет   утерять  одиночество; иногда  он   просто  желает  найти  красивую  оправу   для  своего  одиночества…

5

       Одиночество  женщины  и мужчины    исчезает  только   в    любви – чувстве, поднимающем   женщину  над   родом   в  его   тонической   мощи, а  мужчину – над  эгоизмом   власти   и   вдохновения.

        Любовь   как  свобода  без  одиночества  позволяет   мужчине  сохранить  все   достоинства   одинокого  бытия, а женщине  выйти   за  рамки    полноты   жизни   природы  и  материнства, не  теряя  их. На  этом  пути  женщина становится   Музой. Таковы    отношения  Шеллинга   и  его  Каролины…

          Но    возможно  и  одиночество   двоих – в  чуждой   или  враждебной  среде. Возникает  проблема   соборности, выходящей  за  пределы   любящей  пары.   

X. Одиночество    и    соборность:

рождение    персонализма

1

        Одиночеству   противостоит  соборность. Под   соборностью можно  понимать  объединенность людей    вокруг   некой   идеи.

         Идея  принадлежит   одному. Остальные – потребители  ее, исполнители, фанатически   отдающие   себя   служению ей. В  этом   служении – высшая  наполненность  их  бытия.

         На  таком   отрицании  одиночества    основана    оргиастичность  тоталитарных  культур   и  тоска    по  ним   в  мирах    демократии.

         Возможна   ли  творческая  соборность, единство, в  котором  единение  не  уничтожает  оригинальный  порыв? И   наоборот,  является   ли  творческое одиночество  вечным? Остается  ли   оно  всегда  безусловной  ценностью?

2

         Эти  вопросы   глобальны. В  них   высший   трагизм  мира    культуры, тайна ее  величия  и  несовершенства. Нужно   иметь  не   только   понимание, но  и  мужество, чтобы  отвечать   на   них. Мужество   и   последовательность  классического  сознания, принимающее онтологичность  трансцендентного.  Мужество   веры   в   трансцендентное (для  христианской  культуры – веры   в  бытие  Бога  и   бессмертие   души), ибо  единство  творческих  одиночеств   может  иметь  лишь  метаисторический  и   метакультурный   смысл,  в  противном  случае   оно   абсурдно.

        Сознание   неклассическое, истолковывающее  трансцендентное  как  исторический  символ,  оставляет эти  вопросы  безответными. Об  этом  свидетельствует   экзистенциальный  и   творческий опыт   Ницше, Кафки, Камю. Они    создают  в  своих  текстах  трагическую  галерею одиночеств  –от  Заратустры   Ницше до  Постороннего Камю. Безусловно, Фауст  Гете  тоже  одинок, но  одиночество  это лишено  безысходности  и  безумия, он   интимно  близок   трансцендентному   в   самых  разных  его   проявлениях, а  потому может  включиться во   всеобщность  одиночеств, созвучных   его  трансцендентному. Это  трансцендентное   в   силу    своей  возвышенности  (реальной, а  не  символической)   становится   интерсубъективным. Одинокий  человек  Фауст  объединяется  с  извечно  одиноким   нечеловеком  Мефистофелем  в  творческое   содружество, полное  игры  и  самоиронии, потому, что  над  ними  есть  реальность   Бога   и   бессмертия   души.

           Одинокий  Заратустра  сам   превращается  в  Мефистофеля, он  не  в  силах   вступить   с   ним   в  общение. Его    дух, замкнутый   в   тюрьму    телесного, эволюционного Я и  жаждущий    войны   и   рабовладения, а  также   творчества, находится  во власти   первых  двух  стихий. Развернуть  совместную  свободу   творчества   он   не  в  силах.

            Сверхчеловеческое   одиночество  превращается   в  нечеловеческую тоску, а воля к одиночеству – в волю к безумию.

3

Общение Фауста с Мефистофелем не есть творческая соборность, но  воскресающий  Фауст   уже  способен  к  ней…                     

4

           Итак, творец  жаждет  одиночества   и  мучится  одиночеством. Он   может  найти  любовь   к  Богу   и  веру, а  также  любовь  и веру   в   земную   грешную  женщину.

              Но    остаются   среда, общество, нация, человечество. Слава   и  обожание односторонни и поверхностны. Они легко переходят в агрессию по отношению к творцу.

Такая агрессия принимает явные формы лишь в условиях пограничных   ситуаций.  Например, в   ситуации  выбора  между  культурой    и  жизнью,  где   культура   может  быть  увидена  как  смерть. Культура  становится  в  этот  момент  смертью  потому, что  жизнь   видит   в  ней    врага,  угрожающего   ее  целостности. Больше того, выбор  культуры   заставляет  ее  сойти  с  пьедестала  главной  ценности. Это   воспринимается  как  угроза. Агрессия   к  культуре-смерти  есть   мгновенное    пробуждение   затравленного   тысячелетиями  человеческой   истории   хтонического  зверя   с  его    нормальным   инстинктом   самосохранения. Являясь  защитником  жизни  как  рода – процесса рождения – зачатия – смерти – от культуры    как  жизни – процесса  и  состояния  бессмертия, этот  зверь-Хтонос принципиально  безлик, и поэтому главный объект   агрессии – личность  гения. 

        Победить  его   можно  лишь  еще  более  мощной    жизненностью – персональным    героическим   началом, сверх-волей  к   власти. Обузданный  и   личностно    возглавленный, ведомый  героем   до  момента    погружения   в  бессознательное, он   может  стать   энергией   пассионарного  порыва.

5

        Странная  ненависть    к    творческому  одиночеству   всегда   таится  в  бессознательном   обывателя. Под  маской  восторга   или   равнодушия    она   ждет   своего  часа. Отсюда  стремление  объединить  творческие  одиночества   в   цех    профессионалов. Это   стремление  жаждет     распространиться  на     процесс      творчества, но  еще   лучше –  и это  тайное  стремление   обывателя! – на  быт  и  «личную  жизнь». Ощущение  причастности   одинокого  к   собственным  порокам, стирание  его  несхожести   до   уровня «не  хуже  других» доставляет  ни  с  чем    не   сравнимое   наслаждение.

         Подобное   наслаждение   смертослужно  по  своей  сути. И  если   для   одного  это  лишь  вытесняемое  воображение (например, насилие  на  фоне  разрушенного   храма), извращение, то, становясь  массовым и    нормативным, оно  может  привести  к  необратимому   травмированию  культуры.

6

           Что   делает  общество  для  того, чтобы  уничтожить  одиночество? Тоталитарное – направляет    против   него   всю  систему   своих  отношений. Демократическое   действует  осторожней. Оно   не  наказывает  за  одиночество, оно  предлагает  бездну   вариантов     продать  его.

          Только   преодолев   давление  общества, можно  выбраться  из  одиночества.

7

           Большевики  прививали    интеллигенции  идею  резкости, геометрической  очерченности   в отношениях  друг  с  другом – такая  форма  больше  подходит  для  слияния   в  монолит. Геометрически   мыслящие   и  однозначно   чувствующие   новые   интеллигенты   разом   уходят  из  культуры     в   цивилизацию. Механическая  жесткость – условие  единства. Прежняя   интеллигенция  была  округла  и  мягка. Она    не    соединима   вплотную. Всегда   остаются   экзистенциальные   пустоты.

            И, как  ни  парадоксально, информационное  компьютерное   общество  Запада   ведет   к   такой  же   деперсонализации – в  профессионализме    аналитика  исчезает  национально  окрашенная   пластика    и   универсальность   философа ХIХ – начала ХХ  века.

  Слишком  тесное  слияние   интеллигенции превращает  ее  в  пластилиновую  массу,  механическую  и  вязкую  общность  ремесленников   информационного  цеха, из  которого  невозможно  выделить персону. Есть лишь мастера и подмастерья.

               Это   делает   понятным    стремление  называть  философию  наукой.

            Одиночество  автора  в  коллективной  монографии – это  одиночество  ребенка  в   заколдованном   лесу.

8

             Быть   или не  быть  одинокой  в   творении  своей  жизни – поступков  и  текстов  – личность должна   выбирать. Желание  освободить  ее  от этой   свободы   приводит   культуру   к  вырождению. Право   на  одиночество  – одно из неотъемлемых  прав    личности; столь  естественное  для  европейской  жизни, оно  мучительно  рождается  на  обломках   коммунистической   морали  и   социалистической законности.

            Задача  государства  грядущего – превратить  одиночество  в  проблему  личности.

9

            Право  на  одиночество  есть  право  на  принятие   решения   независимо  от  коллектива. Это  право усиливает   соборность  творческого содружества, ибо  приводит  к  возникновению  такой  полифонии  идей, что  соединение   их дает   оргастическое  переживание.

10

        Однако  все  это   применимо   к   талантливым  одиночествам, одиночествам-профессионалам.  Как  быть  с  одиночеством   гениальным? Одиночеством  универсальным, одиночеством-Вселенной? Единение  здесь   значительно    более    проблематично, ибо   каждый   из   гениев    имеет  собственный  метаязык  создания   собственного  мира,а  его  жизненный  мир     не   просто  сопоставим  с   жизненным  миром  человечества, но  и  превращается  в  его  новое  основание.

           Одиночество  гения  выступает   для  нас  чем-то   естественным. И  это  ощущение   вбирает   в  себя   трагический   факт, может   быть, самый  трагический  в  человеческой    истории (за  редкими  исключениями) – творческая   соборность  гениев   осуществляется  в   разных  слоях    времени  и  только     посредством  текстов…

11

          Итак,  под  творческой    соборностью   можно   понимать  такой   способ  единения, при   которой  (как  и в  половой  любви )  одиночество  исчезает, сохраняя  свободу  одиночества. Речь  идет  о   сохранении  свободы   становления   мировоззрения, а  также  стиля  его  выражения   в  той   или   иной   плоскости   культуры.  Вопрос  об    одиночестве  в  данном  случае – это   вопрос   о  творческой  толерантности, которая  становится  творческой  эффективностью.

         Общая  идея, творящая    соборность, не  является   здесь  императивом, призывающим  к  служению;  она  есть   результат  со-творчества  и  со-развития,  а  потому   не  только  начало,  но  и   исход.

12

           Только  творчество  объединяет  одиночество  в   соборность. Только  творчество проводит  бесконечную  пропасть  между   ними.  Разрешение   этой  антиномии – в идее  и   практике    мифотворчества, разрешающего   трагические   противоречия  мира  и    создающего  вне-трагический, трансцендентный  мир.              

13

        Мифотворчество   есть  дело  гения, интимное  и сокровенное. Независимо  от  его  воли, даже   вопреки  ей, оно  становится  делом   жизни  группы  людей.  Может  ли  мифотворец  желать  сопричастности  сотворенным  мифам, сопричастности  современников,  основываясь  на  иных  мотивах, чем  воля  к  власти?

     Да, если  он  найдет  людей   общей  с  ним  судьбы, общего  тепла, некий  духовный  орден,   где  его  мифы  будут  не  только  приняты, но   и  разовьются  в   кругу    дружественных  мифов.

14

          Творческая   соборность  поэтому –  необходимое  условие  перехода  творчества  в  жизнь. Одинокий   творец  наедине  с  мифом   становится  личностью  в  мире,  включается  в сферу  небезразличия, но  не   вампирически-слепого, односторонне-жадного,  а   со-творческого.

            Это  небезразличие, развиваясь   в   общение   и  игру, становится  общей  мифологией, общей Вселенной, в  которой  преодолеваются  трагические коллизии  судеб  и   которая  есть  не   просто     воображение, но  и  сама  жизнь. В   ней   герои  произведений   становятся   современниками, а  современники  превращаются   в   героев.   Она   снимает  одиночество  автора   в  его   собственном  нарождающемся  мифе – способствует   раскрытию  гениальности и даже еще  чего-то  большего, чем  просто  гениальность –  святой   и  героической  гениальности. Миф    становится  жизнью, жизнь  превращается  в  миф.

            Такое  мифоединство  как принцип   и  идеал  и  будет  персонализмом – принципом, собирающим  творческие  одиночества  для  возрастания  их  свободы.

             Вероятно, лишь  на  этом  пути  возможна  максимальная  полнота  бытия  и, может  быть, именно  это  стоит  называть счастьем.